Плавность эволюции поэтического миропонимания Баратынского оттеняется и тем обстоятельством, что последний сборник 1842 г., включающий наиболее философски направленные вещи, назван „Су­мерки" - не без вызова в адрес критики. И все же, демонстрируя по­стоянство основ умонастроения и устойчивость товарищеских пред­почтений (сборник посвящен Вяземскому), лучшие стихи в нем отмечены желанием поворота к более светлому восприятию мира со всем его несовершенством и скорбями.

Поэт сразу изнурил себя неотвязной „мыслью": „Все мысль да мысль! Художник бедный слова!"; и все же — „ .Пред тобой, как пред нагим мечом, // Мысль, острый луч! бледнеет жизнь зем­ная" (187). И то, что в сравнительно раннем стихотворении „Безна­дежность" (1823) было красивой литературной позой: Отныне с рубежа на поприще гляжу — И скромно кланяюсь прохожим,— то у человека по тем временам пожилого, действительно усталого, незадолго до внезапного конца сменяется неким подобием веры. Обыгран миф о трудной уязвимости (но все же уязвимости!) Ахилла, наделенного „дикой силы полнотой". Современный же „сын купели новых дней" - „боец духовный", наоборот, весь открыт „страданью", но зато

И одной пятой своею

Невредим ты, если ею

На живую веру стал! („Ахилл", 1841)

Неверно было бы отождествлять эту „живую веру" с обращением к церковным догматам, хотя Баратынский и не был атеистом.

Замечательно стихотворение трудно определимого жанра (тут и гимн, и традиционная „баратынская" элегия) „На посев леса" -одно из последних лирических произведений (1843?). Поэт произво­дит смотр своих привычных, ставших обычными мотивов — или хотя бы самого привычно „унылого", „разочарованного" тона. Стихотво­рение выдержано в строе тяжелой архаики:

Уж та зима главу мою сребрит,

Что греет сев для будущего мира,

На праг земли не перешел пиит, —

К ее сынам еще взывает лира.

Никакой легкой пластики, так легко ему всегда дающейся. Он смотрит на столь доступную ему элегическую гладкость как бы с высо­ты некоей большей величавости, зрелой мудрости, приближающей смертного, изведавшего когда-то „безумие забав" и ныне стоящего на „праге" „вечного дня", к вечной правоте „господа" и сотворенной им природы.

В мире лирического переживания, как он запечатлелся в этом стихотворении, поэт отворачивается от неблагодарных „людских сердец" и — через противопоставление образа „пустоцветного коло­са" непонимающих его и безответных ему „новых племен" (в смысле: поколений) „другому", „плодоносному" „хрящу" — бросает семена „всех чувств благих" в многообещающее и благодарное лоно приро­ды. Как будто тематическая хотя бы перекличка с ранним пушкинским „Сеятелем" („Свободы сеятель пустынный .", 1823). Но историчес­кая и идеологическая ситуация иная. А, кроме того, если у Пушкина образность, связанная с „сеянием", судьбой людских „пасущихся" „стад" и прочее суть отвлеченные метафоры, восходящие к евангель­ской притче (Лука, гл. 8, 5), то Баратынский в усложненно-иносказательной форме лирически размышляет о вполне конкретном пред­приятии — о посадке рощи в своем имении Мураново.

Преждевре­менная смерть оставила заверение поэта в том, что он намерен совсем забросить „лиру", н« подтвержденным и не опровергнутым. Но важ­но, что поэт в конце пути попытался запечатлеть не условно-красивую „грусть" и разочарование, а конкретное удовольствие от дела объ­ективно хорошего,-„благого".

Из великих лириков прошлого века Баратынский был мастером в широком и почетном смысле этого часто употребляемого в литера­туроведении слова. Все искали совершенства, Пушкин тоже, а „певец финляндки" его нашел. По сравнению с пушкинской лирикой обогащение состояло в том, что круто возросшая роль условности содержания' как бы возвращала лирику в лоно собственно изящной словесности, „поэзии" в старом смысле слова, причем поэзии высшей пробы. Что касается лучших поздних стихов (особенно „Последнего поэта", 1835, или „Осени", 1836—1837), то они нередко являют собою подбор счастливо отчеканенных формул недовольства нравственного порядка, а также и оппозиции излишнему практицизму, делячеству эпохи, формул, смысл которых волнует культурную общественность и полтора столетия спустя.

Индустриальный роман.
Н.Ляшко. «Доменная печь», Ф.Гладков. «Цемент» открывают список производственной прозы, которая, продолжая государственную «службу» революционно-романтической прозы, обращается к более актуальным в середине 20-х годов вопросам: вопросам восстановления промышленности, вопросам строительства и воспитания нового типа личности, новой семьи. ...

Творчество Стивена Ликока. Юмор повседневности
Канадский писатель Стивен Ликок (1869—1944) приобрел большую популярность как у себя на родине, так и в других странах английского языка. Он выступает как достойный преемник замечательных классиков английской и американской литературы Чарльза Диккенса и Марка Твена. Он родился в обеспеченной семье и получил хорошее гуманитарное образов ...

Роман И.С. Тургенева “Новь”. Жизнеописание Нежданова
Главный герой – Алексей Дмитриевич Нежданов. Его жизнеописание и составляет центральную сюжетную линию романа. Он – незаконнорожденный. Его происхождение – «то горькое, что он всегда носил, всегда ощущал на дне души». С рождением Нежданов поставлен в «фальшивое положение» и всегда помнит об этом. Каждое напоминание о его незаконном рожд ...